Содержание раздела

Все теплые краски земли
На Красном Яру
Имена
Высокий свод
Начало света
Из цикла «Песни железного века»
Восточный вопрос

Все теплые краски земли

(1979)

ГОЛОСА

В лесу было сыро и голо.
Наверное, это весна.
Ворона прочистила горло.
Щепу обронила желна.
И в то же мгновенье дорогу,
свистя, пересек бурундук -
и каплей скатился в отногу,
заслышав пугающий звук.
И снова природа умолкла
на склоне холодного дня.
Я понял, что это уловка,
что лес проверяет меня,
что нужно подать ему голос:
- Я свой! -
Но тупым острием,
как кость, и скреблось и кололось
молчание в горле моем.
Я шел в наступившем покое
и чувствовал, что за спиной
оставил я нечто такое,
что было и лесом, и мной.

* * *

Мой стол для поэта почти образцов.
Машинка. Бумага. Буханка хлеба.
До боли тоненький томик - Рубцов...
Твое письмо. И отблески неба.

Я стряхиваю крошки с лезвия.
Чиню карандаш. Черкаю листы.
Что еще нужно?
Есть поэзия.
Есть небо.
Есть хлеб.
Есть ты.

СПЕЛЕОЛОГИ

Пещера. Плесень и вода.
И в воду нужно лезть.
Вверху то зной, то холода,
а тут всегда плюс шесть.
Там, за семью горами, дом.
А здесь не ждет никто.
Куда идем? Зачем идем?
Добро бы вдаль, а то...
Все уже длинный жуткий лаз,
и сжали камни грудь.
И нужно б выдохнуть как раз,
а хочется вдохнуть.
Лежишь: и тесно, и темно,
и подступает страх.
Лежишь - как хрупкое зерно
в застывших жерновах.
И ни вперед, и ни назад
уже дороги нет.
И только свет рябит в глазах.
И ты ползешь на свет...

* * *

Ни строчкой, ни звонком
тревожить не намерен:
твой адрес - незнаком,
твой телефон - утерян.
А заполночь, впотьмах,
по памяти, вслепую,
в приснившихся стихах
я женщину рисую.
Смеющийся овал
с морщинками твоими.
Но я зашифровал
твое родное имя.
Не выдам никому
печального секрета.
А муж... Скажи ему:
случайно сходство это.
Да разве я рискну,
да разве я посмею
равнять его жену
с любимою моею!

ОСЕНЬ

Мне близко это время года
с его тоской холодных дней,
когда и мысли, как природа,
и обнаженней, и точней.

Смолкаю, сердцем понимая
простую истину одну,
что может речь, как рябь речная,
скрывать и мель и глубину.

Сто тайн хранящая незримо
в чертах спокойного лица,
природа непереводима,
необъяснима до конца.

Как знать, быть может, так и надо.
А то, о чем молчат слова,
доскажут вам прозрачность сада
и потемневшая листва.

На Красном Яру

(1983)

* * *

Я не хочу застывшей красоты.
Но жаль мне уходящее мгновенье,
ведь даже небольшое измененье,
ведь даже улучшенье, обновленье -
стирают и любимые черты.

С годами эта боль приходит чаще.
И все труднее не поддаться ей.
- Миг прежний, пропадающий, пропащий,
да будет за тобою вслед летящий
пусть не прекрасней, только бы добрей!

СКАЗКА О ТРЕХ ГВОЗДЯХ

Он три гвоздя у входа вбил.
Был первый гвоздь простой.
Второй серебряный. И был
последний - золотой.
"Когда придет недобрый гость, -
решил хозяин, - то
повесит он на первый гвоздь
тяжелое пальто.
А если добрый гость придет -
повесит на второй.
А если милая придет -
на третий, золотой."
Его мечта была светла.
Чудак не клял судьбу.
И долгожданная пришла -
да не в его избу.
К нему сходились на постой
и лихо и добро.
Уже сломался гвоздь простой.
Погнулось серебро.
Лишь посреди холодных стен,
красивый и пустой,
совсем как новенький блестел
последний, золотой...

Имена

(1983)

ПТИЦЫ

В снегу - луга.
В снегу - леса.
Земля - белей белил.

На поле
обод колеса
бороздку оголил.
Как будто углем
на холсте
прямую провели.

И птицы тянутся
к черте
кормилицы-земли.

Кичливы птицы на лету,
хмельны от высоты.

А подвела судьба черту -
стеснились у черты.

НАВАЖДЕНИЕ

То перчатка, то грязный передник,
то игрушка из тряпки цветной.
У меня объявился посредник
между мусорной свалкой и мной.
Чем я вызвал такое доверье,
что в продрогшей ночной тишине
он таскает отбросы под двери
не кому-нибудь - именно мне?
И утрами скулит из-под арки
покосившихся ржавых ворот,
замечая, что эти подарки
почему-то никто не берет.
Бедный пес и представить не может,
умножая усердье свое,
как меня временами тревожит
возвращающееся старье...

ВЗГЛЯД

В разговоре за чашкою чаю
или в давке метро до Кольца
часто я у себя замечаю
выраженье чужого лица.

Невпопад улыбнусь. Поневоле
загрущу от неведомых бед.
Это ваше, попутчица, поле?
Это вы повлияли, сосед?

То я весел по чьей-то причуде,
то я белому свету не рад.

- Осторожнее, - слышу, - ведь люди
и твоими глазами глядят!

* * *

Я говорю тебе: р о д н а я -
и мнится мне, что я живу,
твой облик изначально зная -
и не в мечтах, а наяву.

А иногда, превозмогая
невольный страх, тебя зову,
и в пику давнему родству
ты откликаешься - д р у г а я.

Иная речь, иная стать...
И снова нужно привыкать.
Пускай живу как на вулкане,

толкуя сердце вкривь и вкось, -
лишь только б это привыканье
к простой привычке не свелось!

* * *

Ф.Д. Константинову

К художникам входите в дом с крыльца.
Не в хламе кухонь, а тем паче спален,
который на задворках дома свален,
ищите тайну кисти и резца.

С картин - лишь в них и ясен до конца -
глядит художник, весел и печален,
в глаза, свежее солнечных проталин,
в сердца, родные чистые сердца.

Живут в искусстве только напоказ,
талант как долг оплачивая раз.
Но щедрый дар, не склонный к дешевизне,

но честный путь, не спутанный с игрой,
Художник искупает сотней жизней -
своих творений подлинный герой.

Высокий свод

(1986)

ЯСНОСТЬ

Люблю скупые полчаса
в исходе зимнего заката,
когда пустые небеса
луна украсит небогато,

когда под робкою луной
земля светлее небосвода -
до той границы коренной,
где бор поставила природа.

Глазам открытая с холма,
на полдороге до ночлега,
равнина будто бы сама
лучится, ясная от снега.

Устав от будничных забот,
она пробудится не скоро:
ее светлынь обережет
твердыня сумрачного бора.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Нежностью, навеки юной,
ночь была светла,
чтобы к нам дорожкой лунной
девочка пришла.
Спи-усни, моя голубка,
доченька моя.
Пусть о том, как счастье хрупко,
знать не знаю я!

Наше тесное жилище
выстудить хитро.
Не были бы сердцем нищи -
вот и все добро.
Не жили бы духом рынка
братья и друзья.
Спи-усни, моя кровинка,
доченька моя.

Крыта пологом кроватка,
чтобы слаще спать.
Пусть о том, как небо шатко,
знать не знает мать.
Горе прогоню с порога
отчего жилья.
Спи-усни, моя тревога,
доченька моя.

ДУБРАВА

Листва загорела за лето,
но скоро утратила глянец.
Уже на кустах бересклета
болезненный вспыхнул румянец.

Становятся ярче и слаще
горючие грозди рябины.
Отволгли на зорьке знобящей
просохшие было низины.

Просвечена кромка лесная
звездой уходящего лета -
иду, осторожно ступая
по лестнице тени и света.

Петляя негромкой дорогой,
не чувствую груза дороги:
последней былинкой убогой
мне просека стелется в ноги.

Спокойно в лесу августовском.
Вольнее бывало дыханью
вот разве что в доме отцовском
нездешнею детскою ранью.

Отсюда и рокот машинный,
процеженный порослью пышной,
походит на лепет мушиный.
Отсюда безмолвное слышно.

Спасибо, дубрава, за милость.
Чтоб не было так одиноко,
душою со мной поделилась,
сама увядая до срока.

ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЯ

Занавесил комнату закат.
Перелистан томик и закрыт.
А стихи дыхание теснят.
А закат обложку золотит.

Дорогое в сердце вороша,
не найду тревожнее родства,
потому что Пушкин и душа
одного звучания слова.

Я не слышал голоса его,
да и всяк живущий на земле,
просто в пору детства моего
"Зимний вечер" пели на селе.

Разве песни вещие из книг? -
их разносит по свету молва,
потому что Пушкин и язык
одного значения слова.

Говорят, его переводить -
все равно что в собственную грудь
полевую птаху посадить
и велеть ей крылья распахнуть.

Ну а кто его переведет,
тот поймет, чем Родина жива,
потому что Пушкин и народ
одного характера слова.

ПОКЛОН ИЗДАЛЕКА

В заенисейском холмогорье,
в забытом Богом уголке,
слились Украйна и Поморье
в моем сибирском говорке.

Переселенческой стихией,
не пощадившей и меня,
со всей районною Россией
моя повенчана родня.

В еще незнаемые дали
влекла людская круговерть.
И в свой черед - укореняли
в чужих краях любовь и смерть...

Тускнеют памятные лица
в оградках брошенных могил.
Родному праху поклониться
не хватит времени и сил.

В районном центре под Москвою,
в пустом кладбищенском саду,
за пожелтелою листвою
попроще памятник найду.

Склонюсь к чужому изголовью
и виновато постою...
Какой пространною любовью
мы любим родину свою!

В дорожном грохоте и дыме
душа скитается в дали,
где меж погостами родными
края на тыщу верст легли.

ОСАДОК

Две постели и выцветший стол.
За окошком фабричные трубы.
День привычной работы прошел.
Стол накрыт. И накрашены губы.

Поздним вечером в скудный уют,
раздражая знакомой походкой,
тоже двое по-свойски войдут,
тоже двое - с гитарой и водкой.

И очкастая скажет незло:
- Наследили опять... истуканы! -
А подружка вздохнет тяжело
и расставит со стуком стаканы.

...Эти двое уйдут, протрезвясь,
прошмыгнут мимо сонной вахтерши.
И останется в комнате грязь -
той, натоптанной, гаже и горше...

* * *

По мартовскому рынку
шагаю наугад...
Не вовремя волынку
заводит снегопад!

Немного исподлобья
гляжу из-под руки,
как мокнущие хлопья
ложатся на лотки.

Последние торговки
сердито пронесли
к трамвайной остановке
остатние кули.

Когда, из вьюги вымчав,
подкатится трамвай -
тому, кто предприимчив,
дорогу уступай.

Извольте, уступаю
стезю на пьедестал.
...А в сердце - боль тупая:
наверное, устал.

Да что я про усталость?
Недавнею весной,
казалось, пробуждалось
и утро вслед за мной!

А нынче я неспешен,
поскольку слава - дым,
и тем уже утешен,
что близкими любим.

Вдыхаю воздух зябкий,
счастливый человек.
И стряхиваю с шапки
тяжелый, влажный снег.

* * *

Поздно в Россию приходит весна,
рано кончается лето.
Только в июльские дни отогрета
наша сквозная страна.

...В парке, венчающем берег Дуная,
днями скитаться готов.
Пить аромат медоносных цветов,
русский апрель вспоминая.

Что ж! отрезвит в подмосковном саду
запах медлительных почек.
Руку, задевшую первый листочек,
робко назад отведу.

Верю: опять осенит благодать
эти дубравы и долы.
Вновь заснуют хлопотливые пчелы...
Господи, долго ли ждать?

УСПЕНИЕ АННЫ

Смолкла бабушкина прялка.
Долгую крутую нить
старой оборвать не жалко:
бабушка устала жить.

Но - уже над смертной бездной,
под венец житейских мук, -
ежечасно ей, болезной,
вспоминался хворый внук.

И, смежив глаза слепые,
озирала божий свет.
- Ты звони, звони, Мария,
может, и в живых уж нет...

И звонила тетя Маня
во престольный град Москву,
где, свою семью тираня,
сочинителем слыву.

Где в больницах - та же каша,
что и здесь, в родном краю.
Щи да каша - пища н а ш а.
Тем живу. На том стою.

Оклемался. Запоздало
прилетел, спихнув дела.
Уж беспамятною стала.
Только что-то поняла...

Батюшка пропел в бородку
"со святыми упокой".
Схоронив, глотали водку -
с облегченьем... и тоской.

Раздарили полотенцы,
отхлебнули киселька.
Обкусали заусенцы
с глиною Бадалыка! *

...Велика страна Россия!
Но летит за мною вслед:
- Ты звони, звони, Мария,
может, и в живых уж нет...

______________

* Б а д а л ы к - кладбище в Красноярске.

Начало света

(1993)

* * *

Светлая закатная полоска
медленно сужается вдали.
Небо надвигается громоздко.
Тучами касается земли.

В сумраке виднеются нечетко
крыши поредевшего села.
Мокрая промозглая погодка
свежестью осеннею ожгла.

Крикну - и не слышу отголоска
в тихом сиротливом далеке.
Узкая вечерняя полоска
дрогнула, как жилка на виске.

ЗЕМЛЯЧКИ

Как много вместилось в неделю
и лет, и событий, и стран...
И снова льняную куделю
прядет подмосковный туман.

Знакомый простор перед нами.
Но каждый обыденный штрих
мы видим другими глазами.
Вернее, глазами других.

Глазами девчонок-землячек,
которых почел за ясырь
жестокий и сильный захватчик, -
окинем российскую ширь,

пределы степной Украины,
края белорусской земли:
сквозь мертвые рвы и руины
невольничьи шляхи легли.

О, сколько веселых и юных
у нас умыкнула война!
Как лики на древних парсунах,
их память народу нужна.

Спасители пленных славянок -
невест увозили в Брюссель.
Но снился родной полустанок
за тридевять смежных земель.

Стране ясноглазого Тиля,
дотоле неведомой им,
они патриотов растили.
Но песням учили - своим...

Спасибо, чужая землица,
за то, что умела беречь
их стать, их открытые лица,
их вольную росскую речь.

* * *

Богатая княжья светлица -
и нищие кельи святых...
Люблю белорусские лица,
живую бесхитростность их.

Читаю по складкам и шрамам,
по прочеркам ранних морщин
о вере, поруганной хамом,
отчизну сменявшим на чин,

о тяжком труде на болоте
с отдушиной в горьком вине -
за грамотку, в чьей позолоте
отчетливей видятся мне

старик торфяник из-под Лиды,
не знавший достатка в дому,
и дети, навек инвалиды
в полынном полесском дыму.

И в тихом церковном притворе,
где свечи без слов говорят
про наше всесветное горе,
про наш вековой недогляд,

шепчу, не умея молиться,
вдали от соблазнов пустых:
"Храни белорусские лица,
святую доверчивость их..."

СЕСТРА

Из темного церковного придела
проследовали прямо к мастерским,
где мудрая черница Михаэла
по крестику вручила нам троим.

Суровое монашеское платье
не скрадывало ясные черты.
Хранило безыскусное распятье
тепло несуетливой доброты.

С черницей, провожатою случайной
в скитаниях уже сентябрьских дней,
с красою увядающей и тайной, -
нам жалко расставаться было с ней.

В смиренном жесте сомкнутые руки,
казалось, говорили нам троим,
что завтра ждут нас горшие разлуки
и надо приготовиться и к ним.

Сутулила дорога наши плечи,
и мы - армянка, русский и румын -
просили об одном, затепля свечи,
как водится в народе, на помин...

Бухарест, октябрь 1990

ИЗ ЦИКЛА "ПЕСНИ ЖЕЛЕЗНОГО ВЕКА"

СЮЖЕТЫ

O tempora, o mores!

Ц и ц е р о н

Моя "Германская тетрадь"
и впрямь дородностью баварской
могла блистать бы, не утрать
наш брат рифмач повадки барской.

Но, отлученный от манжет,
столь ценных в качестве блокнота,
храню я в памяти сюжет...
Послушай, Нина, коль охота.

Мы покидали свой отель,
один другого уверяя,
что нет в Германии земель
щедрее Мюнхенского края.

Но вышло времечко - и вот
грядет нежданная расплата:
гостям протягивает счет
хозяин с выправкой солдата.

- Да нам на родину пора, -
внушаем бравому папаше. -
Оплатят ваши нумера
партнеры мюнхенские наши!

Служил он в вермахте сперва,
а зрелость - отдал бундесверу,
но принял жалкие слова
былых противников - на веру.

Храни Господь отставника
с его странноприимным домом!
...Второй сюжет наверняка
тебе покажется знакомым.

Предавгустовская жара.
Спортивный лагерь в Подмосковье.
Как милосердная сестра,
не спит Природа в изголовье.

Назавтра выезд налегке.
С оплатой странная заминка.
И ловко вертится в руке
юнца-охранника дубинка.

К чему бы это? Или знак
для нерадивых постояльцев?
Иль машинально, просто так,
для тренировки быстрых пальцев?

И мы отслеживаем все
движенья палочки, похожей
на спицу в черном колесе,
уже предчувствуемом кожей.

На свете нет больнее мест,
чем эта русская равнина.
Но злой, чужой, ковбойский жест...
О времена, о нравы, Нина!

ПРИВАТНАЯ БЕСЕДА

Пути проселочные марки.
Прохожий голоден и зол.
Но храбро месят иномарки
скупой отеческий подзол.

Изделья западных умельцев
к восточным виллам и прудам
везут на отдых их владельцев -
господ и дам, господ и дам.

И те еще отнюдь не стары
для гладких завтрашних дорог
и пересядут в "ягуары"
из "мерседесов", дайте срок!

Беги от них и в прах заройся...
И вспомни сам, как сладко пах
обитый кожей зев "роллс-ройса".
Не здесь, не дома - т а м, в гостях.

Но в тех Европах благонравных
не пнут убогого за то,
что с ним беседовал на равных
хозяин штучного авто.

А здесь твои желанья скромны:
живи с обычаями в лад
и жди, когда от старой домны
тебе кирпичик уделят!

БЕСПОЗВОНОЧНОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ

Как хитиновые латы с муравья,
соскребли прекраснодушие с меня.

Где роилась коммунальная страна -
одиночество как белая стена.

Я за прошлое не чувствую вины,
о грядущем не вздыхаю у стены.

Потихоньку прогрызаю известняк
и выращиваю внутренний костяк.

СТРАХ

Сегодня брату сорок пять.
Верней - душе его.
Боюсь по имени позвать
я брата своего.

Ведь если не подаст никто
и знака мне в ответ,
то это будет значить, что
бессмертья вовсе нет,

что без надежды на возврат
мы все уйдем во тьму,
коль не ответил старший брат
меньшому своему...

* * *

Кромешный век. Излом тысячелетья.
Распарывая кожу о края
и сбрасывая клочья, как веретья,
куда ползет история-змея?
Неужто вместе с веком околеем,
разжижив кровью ссохшуюся грязь,
которая, увы, не станет клеем,
способным сшить распавшуюся связь
былых родов и новых поколений;
неужто мы - всего лишь перегной,
на коем возрастет грядущий гений
с мечтой построить "рай" очередной?
Не в том душа надежду обретала
и в тихие, и в шумные года -
копя, как блестки редкого металла,
мгновения восторга и стыда!
Хотя бы их не пустим на продажу...
И хватит врать про смежные миры:
четыре жизни впору персонажу -
ну разве что компьютерной игры.
А мы влачить игрушечное бремя
на стрежне лет едва ли захотим:
уходит нам отпущенное время -
железный век с изломом золотым.

Мюнхен - Москва, май - сентябрь 1992

Восточный вопрос

Картины Петровских времен

(1989)

...А войны и кровопролития с обоих сторон...
не всчинать. А о таких ссорах писать... обоих
сторон к государем, и розрывати те ссоры
любительными посольскими пересылки.

Нерчинский договор
27 августа 1689 года

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

С т е п а н М а т в е е в, монастырский крестьянин
И р и н а, его дочь
И л ь я Н о в о к р е щ е н ы й
М а р ф а, монастырская крестьянка
Е ф и м С е м е н о в и ч Г у р и н, староста
С ю а н ь Е, маньчжурский император Китая (богдыхан)
Т у л и ш э н ь, чиновник Военной палаты
П е т р I
Е к а т е р и н а А л е к с е е в н а
А л е к с е й В а с и л ь е в и ч М а к а р о в
Д м и т р и й К о н с т а н т и н о в и ч К а н т е м и р
Л е в В а с и л ь е в и ч И з м а й л о в, российский посланник в Китае
Л о р е н ц Л а н г, российский торговый консул
Г е о р г И о г а н н У н ф е р ц а г т, художник
А л е к с е й Т р е т ь я к о в, селенгинский казак
П а т е р К е г л е р, миссионер
Л у н К э д о
Д е ж у р н ы й е в н у х
Н о р о й, маньчжурский пристав
Д а н и л о, слепой гудошник
К и р ш а, его сын
С п и р ь к а - б р а ж н и к
Анна, шаман, сыщик, монгол, бухарец, тунгус, баба; советники богдыхана, врачи, евнухи; селенгинцы.

Драма состоит из семи картин, пролога и эпилога. Здесь приводится

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Москва. Дом Измайловых. Январь 1722 года. В комнате И з м а й л о в и М а к а р о в.

И з м а й л о в

Какое ликование кругом!
Поистине Москва преобразилась.
На улицах, подъемля паруса,
Потешные суда скользят по снегу,
Влекомые гнедыми лошадьми.
На главном корабле - сам Петр Великий
Бьет зорю, барабанщиком одетый.
На прочих - в масках, ряженые сплошь -
Сенаторы, министры, генералы,
Статс-дамы, чужестранные послы.
Визжат полозья, всхрапывают кони,
Гремит музыка, блещет фейерверк,
И радостные крики раздаются.
То - мир Ништадский празднует Россия,
То - Балтикой повеяло в Москве!

М а к а р о в

Измайлов, ты заделался пиитой?..
А что, скучал по дому? по Кремлю?

И з м а й л о в

По улочке любой незнаменитой!

М а к а р о в

И я первопрестольную люблю.
Хоть родом вологодский. Пусть душою
Привязан к Петербургу... Но Москва
Не может быть для русского чужою,
Доколе в русском родина жива.
И даже в Парадизе деловитом
В Пожарского играет детвора,
И пишет петербуржца московитом
Посланник иноземного двора.
Отсюда ополченцы гнали шведа,
И крымца, и поляка, и литву.
Отсюда начинается победа,
В Европу выводящая Москву.
А оный машкарад - утеха людям,
Чья жизнь была не шибко весела,
И нешто мы о нем судачить будем?
...Обсудим азиатские дела.
Что писано тобою из Иркутска,
Получено под осень. А уже
Февраль не за горами. Долго ехал!

И з м а й л о в

Быстрее не поспел: обоза ждал.
Поклажа драгоценная - подарки
Его величеству от богдыхана.
Угодно вашей милости взглянуть?

(Показывает.)

Атлас. Парча. Китайская бумага.
Хрустальные корчаги да бутылки.
Да утварь золотая. Да фарфор.
Два ящика ракет для фейерверка.
Японские коробочки из лака.
Зеленый чай. И жемчуг. И женьшень.
А главное - роскошные обои,
Заказ его величества! Пока -
Один кусок. Но прочие семнадцать,
Я думаю, отправлены уже...

(У отдельного столика.)

А эти вот безделицы... позвольте
Их вам презентовать. От всей души.

М а к а р о в

Спасибо, капитан, я очень тронут...
А добрыми вестями - одаришь?
Торговый договор опять отложен.
Иль эти перебежчики, о коих
Ты давеча писал, достойный повод
Купечество порушить? Объясни.

И з м а й л о в

Министры богдыхана понимают,
Как выгодна российскому двору
Казенная коммерция в Пекине,
И оную грозятся упразднить,
Тем самым принуждая нас к уступкам
В делах иного рода - порубежных.
Послушать хана - он горой за мир...

М а к а р о в

Но мир, ему лишь выгодный?.. Каков он?

И з м а й л о в

Семидесяти нет. Умен. Учен.
В науках европейских тоже сведущ.
Наставники его, иезуиты,
Гоненьям подвергались до поры;
Когда же от болотной лихорадки
Корою хинной вылечили хана,
В доверие к нему вошли тотчас.

М а к а р о в

Оставим сих отцов... Скажи-ка лучше:
В Даурию не вторгнутся манзуры?

И з м а й л о в

Резону, Алексей Васильич, нет.
С захваченным управиться не могут.

М а к а р о в

Вот это и хотел услышать я!
Мы сотню лет за Балтику боролись.
А сколько предстоит за Каспий драться.
Не дай-то Бог еще и за Байкал!

(Распахивает окно.)

Но что это? Балтийские матросы!
Как слаженно и яростно поют,
Как ловко управляют парусами
И посуху, как по морю, плывут!

(С улицы доносится песня - звучит знаменитый кант
"Буря море раздымает...")

Давно ли деревенскими парнями
Играли в бабки, бегали по девкам,
Один другому квасили носы,
А ныне - сухопутную державу
Играючи выводят в океан!
Поистине земля преобразилась...

(Песню тревожную сменяет победная.)

Г о л о с а   п е в ч и х

Ра-дуйся, Росско земле,
Ра-дуйся, Росско земле,
Ра-дуйся, Росско земле,
Ли-куй, ликуй, ликуй и веселися,
Ли-куй, ликуй, ликуй: швед умирися!..
Ви-ват, ви-ват, ви-ват...